Леонид Балаклав: "У художника нет возраста"

25 июня в Тель-Авивском музее искусств открывается персональная репрезентативная выставка «Обсессия портрета» художника Леонида Балаклава, первого израильского русскоязычного художника, ставшего лауреатом премии фонда Хаима Шиффа

Премия фонда Шиффа была учреждена в 2008-м году. Ежегодно на соискание данной премии представляют свои кандидатуры около 80 художников. Первая премия – стипендия в размере 10.000 долларов и персональная выставка в музее. По условиям фонда часть работ остается в Тель-Авивском музее, часть переходит в художественное собрание Дуби Шиффа – сына Хаима Шиффа – одного из крупнейших в Израиле коллекционеров реалистичной и фигуративной живописи.

«Перед нами художник, чье творчество проникнуто духом западной живописи, ...художник, свободный от уз современности и прихотей моды, ибо его занимают ...собственная душа и темница его тела. ...художник, отвечающий определению «иудаизации форм» парижской еврейской школы: преображение и одухотворение действительности путем погружения ее в боль, в чувство художника»
(Из книги Гидеона Фридландер Офрат «Леонид Балаклав: лицо света», 2002)

«В автопортрете трудно соврать...»



- Творческое вдохновение никогда не покидает вас?

- Бывают моменты, когда не хочешь видеть ни пейзаж, ни человека: я пуст, как барабан. Тогда я пишу на досках, тогда мне хочется что-то изображать на дереве. Может, потому что мой отец – столяр, и мне с детства знакомы запах досок, стружки. От рук пахло стружками... У папы, когда он работал на бельцком заводе ЖБИ и КПД, была столярная мастерская. Мой дед, его отец, тоже был столяром: двери, окна... Но они были художниками своего дела. Мой папа и сегодня, живя в Беер-Шеве, делает из дерева различные поделки, украшает ими дома соседей...
Я «вытаскиваю» из дерева тех, кого я помню. Например, в Бельцах был Абрамович, который развозил по улице Мира молоко в бидонах. Я очень хорошо помню его сына с пухлыми губами... Так на дереве появляются люди, запомнившиеся мне своей выразительной внешностью.



- С вашей работы «Портрет мужчины» смотрит современник, в образе которого проступают черты местечкового еврея времен позапрошлого столетия...

- Я его увидел в синагоге и привел в мастерскую... Он – уроженец одной их французских провинций, но похож на типичного бельчанина, жителя города моего детства...

- Тема еврейского местечка в ваших работах – ностальгия по детству?

- Я остался тем же ребенком, у меня нет ностальгии. Мое детство – в Иерусалиме, и Бельцы – в Иерусалиме. Район Нахлаот в Иерусалиме – это типичные Бельцы... Старый Нахлаот... Сейчас он разросся, но в 1990 году, когда я прибыл в Израиль, здесь было иначе... Первые работы в Израиле я стал писать в Нахлаоте.
Рисовал только углем, боялся писать красками: новый мир... Если рыбу, которая жила в аквариуме, выпустить в океан, она не может сразу плыть. Она замерла, приглядывается: та ли вода... Она должна как-то акклиматизироваться. Я увидел по приезде яркий свет... Нет ни одного одинакового лица... Только спустя год стал писать с натуры: кусочек дерева, кусочек крыши, машина, тень под машиной... Лишь постепенно я начал различать тени, потому что там, где сильный свет, тени прячутся. А начинал я, как в детстве, с угля...

- Похоже, вы родились с углем в кармане и с кистью в руке...

- Я с детства рисовал... Мой старший брат учился в математическом классе. Сестра успевала в школе по всем предметам. Я был отличником до третьего класса. К тому времени я увидел, какие бывают красивые дни, и понял, что в школу не обязательно заходить. Дождь, туман – все это можно рисовать. Вместо школы пойти под знаменитый в Бельцах Кишиневский мост, чтобы писть там лужу с отражением. В моем кармане всегда был уголь, чтобы в любой момент я мог рисовать... За это приходилась платить: получал тумаки, в школе ругали. Но я оставался с папкой, листами бумаги, и рисовал. Мы жили на пятом этаже, напротив был стадион, перед ним – клумба. Папа, возвращаясь с работы, оставлял для меня велосипед. Я бесконечно кружил на нем вокруг клумбы. Мне потом, когда учился, когда служил в армии, всегда снилось это кружение вокруг цветов. Мои ощущения детства живы во мне: я продолжаю кататься на велосипеде, но уже не повторяются сны, потому что я – дома, в Иерусалиме. Даже из Тель-Авива стремлюсь скорее вернуться в Иерусалим, он – мой дом...

- Это видение детства удостоились художественного воплощения?

- Я – не иллюстратор. Жизнь гораздо интересней и глубже. Я, к примеру, утром пишу один мотив. После обеда это уже другое место! Я пишу себя, глядя в зеркало, и вижу себя каждый день другим! Кто я такой?! Разумеется, можно и себя узнать, и узнать место, как бы оно не менялось... Но это уже – другое световое видение, другое световое решение.

- Вы создали целую серию автопортретов. На одном вы беспечны, с другого смотрит гордый и независимый человек, на третьем изображен грустный человек с вековой еврейской печалью в глазах. Связана ли столь различная самооценка только со световым решением?

- Объяснение самое простое. Иногда в жизни бывает очень тяжело. Иногда ты плачешь, иногда смеешься. Когда ты пишешь автопортрет, глядя на свое зеркальное отражение, трудно соврать. Ты видишь, какой ты есть, ты помнишь себя. Иногда, чтобы поддержать самого себя, ты поднимаешь голову, и пишешь себя с высоко поднятой головой. И меня это держит, придает мне силы. Это – как помолиться... Словно ты встретил друга, и он говорит тебе: «Не опускай голову! Ты жил десять лет назад? Кто сегодня тебя может убить? Продолжай жить! Проснулся утром – напиши себя таким, какой ты есть, - больше сил будет!»

- И какой вы есть?

- Я не могу на себя посмотреть со стороны...

- Разве вы не выражаете себя в автопортрете?

- Там все выражено, не только характер. Но в каждом портрете – другой человек.

- Какую роль играет при этом духовное состояние?

- Понимаете, живопись – это мой язык. По живописи, по оригиналам, а не фотографическим копиям, можно обо мне судить. Тогда можно почувствовать или не почувствовать мою энергию, дыхание холста. По картине видно энергию, нервный я или спокойный, - если художник настоящий.

- Вы выделяете сходство в другую категорию?

- Что вы, о чем вы говорите, только все вместе! Пикассо всегда делал похоже, он мог изобразить и внешее сходство, и внутреннее. Но Пикассо больше связан с энергией тяжелой, с животной, бычьей энергией. В жизни есть много разных энергий, есть темная, есть светлая. Пикассо – гениальный художник, но он – проводник тяжелых, темных сил. Ван Гог – светлый. По картинам видно, к какой энергии присосался, чем питается художник. Есть люди, сосущие из нас энергию. После общения с таким ощущаешь пустоту...

- Так называемые энергетические вампиры...

- Неважно, как они называются... А есть люди, которые тебя наполняют, которые тебе дают... У настоящих художников видно, проводниками каких энергий они являются. Мои любимые художники – Рембрандт, Веласкес, Сутин... Хаим Сутин приехал из Литвы в Париж, дружил с Модильяни, который приехал из Италии. Пакассо приехал из Испании, Шагал – из России. Все они проживали в одном общежитии. Это был «кибуц-галуйот» в Париже! – теперь такой в Иерусалиме. Модильяни увидел, что Сутин – гений, он его всячески поддерживал, брал в поездки, научил манерам, пользоваться рубашками... И Сутин поверил в себя!

- На вашем творческом пути встретился такой человек, который поверил в вас и заставил поверить в себя?

- Когда я приехал учиться в Киевскую художественную школу, там был замечательный художник, он умер в 40 лет, Миша Вайнштейн, который воспитывался в детдоме. Он не успел сделать все, что должен бы, но все же многое сделал, как одаренный художник. Он высоко оценил мои работы. Я передал от него привет бельцкому художнику Лене Пинчевскому, с которым прежде не был знаком, хотя мы были из одного города. Мне было 14 лет, а Леня был уже членом Союза художников. У художника нет возраста! Леня увидел мои рисунки, и отнесся весьма уважительно к ним. Он ввел меня в свой литературно-художественный круг: Стефан Садовников (сегодня – известный художник, Москва, прим.автора), Михаил Фельзенбаум, Наум Вайншток, – я сделал его портрет... Все они меня очень хорошо приняли, морально поддержали. Когда я приезжал на каникулы, я, конечно, приходил к Лене Пинчевскому (сегодня – известный художник, США, прим.автора)...
Окончив учебу, я хотел начинать работать в Бельцах: родители рядом, улицы помогают. Мне надо было зарабатывать деньги. Времена были тяжелые, помню, ходил в шинели. Но директор художественного фонда, который, скажем, не любил евреев, не предоставлял мне заказы... Я осел в Кишиневе, где мне поручили оформить спектакль в театре киноактера. Я тогда не знал, что ранее этот заказ предлагали Лене Пинчевскому. Увы, он обиделся на меня навсегда...
В Кишиневе подружился с известным художником Михаилом Греку. Это единственный человек, который открывал мне все двери в Кишиневе. Ему нравились мои работы, и, когда я приходил в его мастерскую, всегда дарил мне холсты, краски – чтобы я еще что-то написал. На таком холсте я уже не мог написать ничего «такого-никакого», – обязан был сделать только хорошую работу...



«Я приехал в Израиль на цыпочках!..»

- И вы пошли в гору: были приняты в Союз художников, персональные выставки, награды... Как возникло ощущение, что надо все бросать и переезжать в Израиль?

- Это – не ощущение: каждого еврея привозит сюда Всевышний...
...Я почувствовал, что – все! Я не могу продолжать жить в этом мире. Я мог получать ежемесячную зарплату, ездить за границу... Но я уже не хотел этого! Я почувствовал, что конец, будущего нет... Были и другие нюансы... Я писал портреты старых домов в Кишиневе, у меня остались фотографии... Дома, из которых выжили евреев... Я – еврей, и все об этом говорят: «Он замечательный художник, но он еврей»... Слава Б-гу, что я приехал сюда, что это случилось!
Я приехал в Израиль на цыпочках! Я боялся громко ступать, - было ощущение, что произвожу много шума, когда шагаю. Я почувствовал атмосферу легкости. Начиная с Бен-Гуриона, окунулся в атмосферу теплоты. Как будто воздух обнял, поцеловал меня, как ребенка. И я пошел на цыпочках, как ребенок...
О себе говорить бесполезно: обо мне говорят мои работы. Мне проще свои восприятия объяснять на примерах.
Возьмем поэтов Осипа Мандельштама и Арсения Тарковского. Мандельштам – открытый человек, из него все выходит, как нервы. Тарковский – эстет: он сморит из окна. Мандельштам пишет:

Дано мне тело.
Что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

А вот Тарковский:

У человека тело
одно, как одиночка.
Душе осточертела
Сплошная оболочка –
С ушами и с глазами,
Величиной с пятак,
И кожей, – шрам на шраме, –
Надетой на костяк...

Об одном и том же такие вот разные восприятия мира. Мне ближе Мандельштам. Я пишу, как дышу. Дождь на улице – я в луже постою, чтобы написать дождь, из окна – не могу...

- Как переезд в Израиль отразился на творчестве?

- По картинам видно, что произошло. Форум музеев организовал выставку моих работ, которая экспонировалась в течение года во всех музеях. По ней видно: света больше, цвета больше. Солнца и радости больше. У Ван Гога есть картина «Языки картофеля». Она – темно-коричневая. Написал он ее в Голландии. А когда переехал в Париж, познакомился с Мане и Ренуаром, у него появился цвет в работах. Видите, как место повлияло на художника?.. То же и у меня: прежде я писал тоновые работы, сейчас – цветные. Я увидел цвет. Я открыл для себя цвет, потому что небо было голубым и в Бельцах, но я его не писал голубым.

- Что для вас принадлежность к месту и времени?

- Это – всё! Это очень важно! Не только для художника – для любого человека. Для меня это особенно важно: я не в любое место отправлюсь, не с каждым человеком поговорю. Хотя я люблю людей, но не в каждом доме я могу есть, не с каждым человеком хочется видеться...

- С чем это связано?

- Не знаю... Ты чувствуешь, как к тебе относятся...

- А если это ошибочное чувство?

- Нет-нет! Это – интуитивное чувство, и оно меня никогда не подводило. Это не значит, что я плохо думаю о человеке, даже если его не принимаю. Но я его чувствую... "Не моё", - вот и всё объяснение...



«Не я обратился в веру, вера ко мне обратилась...»

- Пришлось ли приложить усилия, чтобы быть признанным в Израиле?

- Все – от Б-га. Я не играю, и не умею играть в игры: политика, конкуренция... Приехала алия. Художников всех записали в «Бейт Оманим». Меня спросили, знаю ли я иврит. Говорю, что нет. «Выучишь иврит, тогда и приходи», - ответили мне. Но после моей первой выставки приехал ко мне хозяин галереи «Гордон», миллиардер Шая Ярив: «Сколько стоят твои работы?» Я пожал плечами: не знаю. Он в ответ: «Я знаю!» И купил 10 моих работ, еще часть работ выставил в своей галерее. Он сделал мне имя: мои работы висели рядом с работами Пикассо, Шагала... Мое имя внесено в каталоги... Теперь меня знают все «левые», которые считаются ценителями искусства. А я-то не знал, что есть мир «левых» и «правых», – всегда ценил человека за достоинства. Шая Ярив задает тон израильскому художественному рынку, он сознательно взвинтил такие цены на мои работы, чтобы их никто не смог купить: «Покупатель должен созреть, чтобы суметь тебя оценить по достоинству». Теперь я знаю, сколько стоят мои работы...

- Каждые два года в Израиле проводятся выставки «Артфокус». Художники-олим утверждают, что они недоступны для них. Отчего так происходит?

- Я трижды или четырежды участвовал в «Артфокусе». Художественное творчество – это не коллективное, а индивидуальное искусство. Нельзя говорить обо всех сразу...

- Когда вы почувствовали свою художественную зрелость?

- Сколько живу, столько буду ее постигать! Первая «мебель», которую я приобрел в Израиле – пластмассовый белый стул. Он весь заляпан красками, на нем – все палитры, которыми я пользовался в Израиле, кисти старые: я не выбрасываю ничего... Это – мой автопортрет...

- Скорее, спонтанно сотворенная скульптура...

- В Хайфе есть дом еврейского художника Мане Кац, в котором он жил и умер. Некоторое время он жил в Париже, в одно время с Модильяни, с Шагалом. Хайфский дом Мане Каца стал музеем, в котором проводятся выставки художников мира. На мою выставку работники музея пожелали взять стул с палитрами. Но я отказался: пока художник работает, палитры будут прибавляться, накапливаться. Считаю, что незавершенный портрет нельзя выставлять, иначе – все!..

- Напрашивается вывод, что вы – суеверный человек...

- Я верующий, но не суеверный. Я не хочу делать памятники никому. Даже сфотографировать стул разрешаю только друзьям...

- На земле Обетованной вы обратились в веру. Что послужило отправной точкой?

- Не я обратился в веру, вера ко мне обратилась... Обращаться можно только ко Всевышнему. Ребенком я жил на улице Мира, которая прежде называлась Сталинградской, там развозили керосин... Я помню этот запах... То есть, когда ты видишь двух евреев, ты уже видишь Всевышнего, ты уже соприкасаешься с духовностью. Мне всегда не хватало, чтобы меня ущипнул за щечку именно такой еврей. Когда меня щипал гой, я всегда чувствовал разницу. И всегда я искал евреев. В парке сидели пенсионеры в кепочках и рисовали... Я всегда знал точно, что есть Он, который нас когда-нибудь позовет. Но я не знал, кто это. Я даже не знал, что я – коэн. Я даже не знал, что такое синагога. Родители знали идиш, но, видимо, мама не хотела, чтобы мы дрались в школе... Я не изучил идиш. Но если бы я родился в религиозной семье, я всегда бы это любил: никуда не надо обращаться, когда это есть в тебе. В каждом еврее есть душа. Душа – от Б-га, и она чувствует. Если человек искренен по отношению к себе, он это чувствует. А если он играет в политику, может говорить все, что ему вздумается...
Я пошел в синагогу в шабат, и был приглашен на шабат к хаббатскому рабу Корице. Когда я попал к нему домой, я потерял дар речи: я увидел деток, очень похожих на меня в детстве, – не мог ни говорить, ни есть... Пригласил всю семью в свою мастерскую, подружился с ними. И с тех пор я стал рисовать детей раба Корица. Я рисую их все годы своей жизни в Израиле... Его дети выросли на моих рисунках и картинах – я их рисовал маленькими, рисовал, как они подрастали... С ними рос я, как еврей. То есть, комната, где они росли, была бельцкой комнатой моего детства...

- Насколько совместимы художественное творчество и религия?

- Это одно и то же. Всевышний дает возможность проснуться утром. Для чего ты просыпаешься? – значит, от тебя Сверху чего-то хотят. У каждого – своя работа на земле. У кого-то – через рисунок, у кого-то – что-то другое, - это надо почувствовать.

- Вы учились в Киеве, в Одессе... Как светские традиции западной школы сочетаются с восприятием искусства религиозным человеком?

- Я не пишу обнаженные натуры, ангелов не пишу, но у меня – глубокие ассоциации. Хаим Сутин тоже не писал обнаженных, но он был гениальным художником. Можно яблоко написать обнаженным. Меня все время спрашивали: «Как можно писать порнографию?» Я объясняю, что у людей – порнографический образ мышления. Можно написать обнаженное прикрытым, можно написать яблоко порнографически, - это зависит от того, как мыслит человек.

- Для вас существуют запретные темы, ограничения в творчестве?

- Нет, нет. Что значит «запрещенное»? Художник пишет то, что его волнует. Что я пишу? – там, где я живу, то я и пишу. То, что вижу каждый день: жену, детей, комнату, окно, кошку... Важнее, что через это ты пишешь... Еврей, если он настоящий художник, - Левитан, например: он очень еврей в своих картинах. Он писал обнаженную природу, но он присутствует в своих картинах...

- Обнаженная натура – это неэстетично?

- У евреев удесятеренные силы. В человеке живет животное начало. У еврея есть больше силы написать обнаженную натуру. Если при этом им владело животное начало, то при восприятии такой картины у зрителя постоянно будет пробуждаться его животное начало. А это – грех большой. Потому что назначение еврея в жизни – пробуждать духовное начало, потому что душа – от Б-га, а животное начало – от земли... Гениальный рав Кук в 30-е годы, когда открывали Бецалель, написал письмо, в котором указал, что может делать еврей-художник, и чего он не может. Он отметил, что у еврея особая душа, которая отличает его от гоев, – более приближенная к Творцу. И для нее очень важна святость, - настоящая, не мнимая. Потому что все женщины мира могут быть в одной женщине. Есть такая шутка. Приходит еврей к раву, и говорит:

- Я хочу жениться на самой умной, самой красивой, самой доброй женщине в мире...
- У тебя нет никаких шансов, - отвечает рав.
- Почему? – удивился еврей.
- Потому что такая женщина – это моя жена...

- Как помогает вера творчеству?

- Только она и помогает – в жизни, в творчестве, – во всем!..

Основные награды Леонида Балаклава:

1987 - Золотая медаль фонда Феллини за рисунки к мультфильму «Окно» (Киевская киностудия)
1995 – «Приз Иерусалима» в области живописи и скульптуры
2002 – «Израильскому художнику», приз Музея Израиля и Банка «Дисконт»
2014 - лауреат премии фонда Хаима Шиффа

Интервью опубликовано в книге автора "Наедине со всеми"

Работы, представленные на выставке «Обсессия портрета» были созданы в Израиле за последние 25 лет. Выставка состоит из трех частей: автопортреты, портреты семьи художника и портреты других людей. В работах Балаклава прослеживаются как традиции русской живописи, так и его собственный стиль и манера письма. Куратор выставки Леонида Балаклава «Обсессия портрета» – д-р Дорон Лурье. Выставка продлится до 10 октября 2015 года.

Часы работы Тель-Авивского музея искусств: понедельник, среда, суббота – с 10-00 до 18-00; вторник, четверг – с 10-00 до 21-00; пятница – с 10-00 до 14-00.

Здесь - САЙТ МУЗЕЯ , где можно узнать подробности

Фотографии предоставлены пресс-службой Тель-Авивского музея искусств